class="p1">А мы с вами выпьем за наши современные лекарства, которые не мешают ровным счетом ничему. И чтоб они нам никогда не пригодились!
10. Судьба хомячка в Америке
Ширлинг, заведующий психиатрической поликлиникой в «Сороке», любил покурить трубку с хорошим табачком. И ещё он любил разок в неделю обозначить лояльность служебным обязанностям и собрать коллектив на конференцию, дабы всех повидать, выслушать, а главное самому блеснуть умом и статью.
Конференция еще и не началась, а новости уже были нехороши. Одна из психологинь сообщила, что померла мать Срулика Ёлкинда. Где-то психологиня это услыхала и вот, сочла необходимым поделиться болью.
Общий разговор тут же свернул на тему, что мол, человек, он – как столяр, живет себе, живет, да и помирает. Что мол, ведь вовсе еще не старая была женщина, хоть Ёлкинд, гадюка, и попил её крови досыта, а все ж сын, а все ж мать родная… Что бедолага Ёлкинд развалится без её заботы, и одна ему теперь дорога – в хроническое отделение… Что и там без маминых передачек не ждет его ничего хорошего, кроме обструктивного бронхита из-за непрерывного курения…
Когда даже у самых бессердечных навернулись слезы, кто-то из докторов, бросив в окно замутненный взгляд, вдруг задушевно и хрипло произнес:
– Э! А вот и мертвая мать Ёлкинда к нам пожаловала!
Разом, как скворцы поворачивают в полете, все обернули перекошенные лица к окну и увидали, как вполне себе живая и здоровая «мертвая» Ёлкиндская мать чапает себе по дорожке в поликлинику…
– Что ж… – произнес Ширлинг, закуривая трубку, – рановато мы её похоронили, ошибочка вышла… теперь до ста двадцати протянет. Не меньше…
И конференция началась.
Говорили много. В основном, отмечали значительные достижения в работе под мудрым руководством…
Ширлинг довольно попыхивал кэпстеном и уже почти мурлыкал.
Тут слово взяла арабская социальная работница. В очах её светился нездоровый огонек общечеловеческих ценностей и прочей справедливости.
Социал-прислужница гневно поведала, что доктора, проверяющие бедуинов, не говорят по-арабски. Соответственно, многие бедуины плохо говорят на иврите, а по-русски уж вообще никак. И выходит, что когда сумасшедший бедуин раскрывает своё сокровенное бредовое и нелепое содержание мыслей на плохом иврите, доктор не понимает, что это бред и болезнь, соответственно не ставит, сволочь, диагноз шизофрения.
Как следствие – безумный бедуин не получает ни пенсии, ни пособия, а это ведь в бедуинской жизни, может быть, и есть самая главная вещь, после, конечно, воровства всего, что плохо лежит.
Все задумались. Все, кроме доктора Гоги, недавно обременившего свой ум прочтением большого пособия по психиатрии.
– Всё совершенно наоборот! – заявил Гога, вскакивая бодро, по-комсомольски. – Вот что говорят нам Каплан и Садок? (эти достойные господа – авторы огромного, всеобъемлющего труда по психиатрии. А то вдруг среди нас не все психиатры…). Они говорят, что среди хомячков процент шизофрении намного выше!!!
…А пока все уже второй раз за сегодня перекашивают лица от удивления, а Гога победоносно озирает поверженную аудиторию, я воспользуюсь паузой и сделаю некоторые пояснения.
Всем, думаю, понятно, что разговор проистекает исключительно на древнем, прекрасном языке, иврите. А на иврите хомячок – «огер», соответственно, хомячки «огрим». А вот эмигрант, как раз, будет «меагер», и значит эмигранты – «меагрим». Гога, еще не достаточно блестяще владея языком, заморочился и натурально перепутал слова, звучащие в чём-то похоже. То есть в его голове произносятся «эмигранты», но нам-то слышны сплошные «хомячки».
Так пусть уж говорит.
– Так вот. Почему же среди хомячков больше шизофреников? А вот, может быть, почему… Когда хомячок приезжает в США и там, к примеру, впадает в депрессию, что он делает? Он идет к американскому психиатру, а тот, разумеется, на языке хомячка не говорит и от непонимания ему кажется, что хомячок несет полный бред и нелепицу! И вот готово дело – американский врач ставит хомячку диагноз шизофрения! Всё! А хомяк-то и не сумасшедший! Или наоборот. Американский больной, скажем, с тревогой, приходит к врачу-хомячку, который, например, из Китая приехал и по-английски почти не понимает. Так этот китайский хомяк ему от непонимания шизофрению и лепит!
К этому месту все уже сползли со стульев, а Ширлинг даже попытался остановить Гогу слабым движением руки. Говорить он не мог, его рот и бороду заливали слезы. Впрочем, Гога воспринял этот жест как приглашение продолжить. И продолжил.
– Так что я хочу сказать? Что бедуинские пациенты – они в нашем случае как хомячки! И уж скорее от непонимания можно поставить лишнюю шизофрению, чем наоборот! Так что весь бюджет и уйдет на пособия по инвалидности и на бедуинов, и на хомячков! Беспокоиться нечего…
– Доктор Гога! – прорыдала, извиваясь на полу, старшая сестра. – Какие, на хрен, хомячки, что ты несешь?! О чем ты?!
– Я об эмигрантах, – внезапно вспомнил верное слово Гога, – и что значит, что я несу? Я что-то не то сказал?
– То! То! Ты всё сказал. Именно то, что надо! Так до тебя никто не говорил! И думаю, уже никто так и не скажет! – обрел дар речи Ширлинг, выплёвывая в ладонь мундштук перекушенной пенковой трубки.
– Гога! Ты с сегодняшнего дня выходишь в отпуск. На неделю. Никаких книг!!! Только отдых! Возьми семью. Съезди в Эйлат. Там, кстати, на Герцля, есть чудный зоомагазин. Купи детям хомячков… Всем спасибо! Заседание окончено.
А я, тем временем, предлагаю выпить за то, чтобы мы заседали поменьше, а отдыхали где-нибудь побольше. Ну, хоть в том же Эйлате.
11. Немцы не придут
Каждый божий день по территории сумасшедшего дома бесцельно разгуливает толстенькое, низенькое существо. Голова его обрита наголо, дрожащие губы пускают слюнки, а ножки его коротки и кривоваты.
Время от времени существо присаживается на корточки и писает, где придется. Лишь тогда становится понятно, что это женщина. Не заглянув в историю болезни, возраст её определить невозможно.
Розе уже тридцать восемь, и она приехала в Израиль из Одессы семнадцать лет назад. Примерно тогда же она сошла с ума окончательно.
У Розы нет никого, кроме папы. Это не старый еще, крепкий мужчина, похожий на подполковника в отставке. Каждое утро папа появляется с гостинцами и сигаретами. Роза очень радуется папиным визитам. Если он не находится рядом с ней хотя бы несколько минут, Роза становится совершенно уверенной, что папа умер.
Об этом она ежеминутно спрашивает персонал в отделении. Кроме того, Роза убеждена, что вот-вот придут немцы и всех убьют. И об этом она тоже справляется постоянно.
– Здравствуйте! А папа умер? Он что, умер, да? Значит, он не придет? А вы знаете, кто придет? Придут немцы! Фашистские немцы! Придут и всех убьют! И вас убьют! И меня, и папу! Да? А где папа? Он что, умер?…
Так Роза может продолжать часами.
Роза вовсе не проста, она несет в себе скрытое, как яд в змее, коварство. Её мишень – самые рассеянные и доверчивые доктора.
Чаще всего достается Гоге.
По дороге в столовую Роза настигает его, берет за рукав, прозрачно и честно заглядывает в глаза и говорит вежливо и подобострастно:
– Здравствуйте, доктор Гога! Приятного аппетита, доктор Гога!
– Спасибо, Роза, – отвечает простодушный Гога.
– Кушайте на здоровье! – продолжает Роза, постепенно повышая громкость и меняя голос с елейного на привозный.
– Кушайте, кушайте! Обжирайте нас, блядь! Жрите, суки, за наш счет! Шоб вы уже подавились, шоб вас раздуло наконец, як ту свынью! Шоб вы лопнули так, шоб дерьмо три дня смывали и не смыли!
И аппетит у доктора Гоги пропадает…
…На территории больницы ведутся земляные работы. Роют канавки, ямы, какие-то котлованы. Как и полагается, все строго огорожено и подписано.
Роза, придерживая пижамные штаны, сусликом стоит над свежевырытой ямой. Заприметив издалека Гогу, она начинает истошно голосить:
– Доктор Гога! Сюда! Скорее! Скорее!!!
Еще не начав движение, Гога, естественно, успевает прокрутить в голове самые страшные картины. Ну, например, кто-то из больных упал в яму и убился нахрен.
Или еще хуже – убился, но не до смерти. И теперь нужно будет прыгать в эту грязную траншею, и оказывать
